— Может, — продолжал Вильямс, — я даже сам насобачусь скручивать листья. Женские ляжки вообще— то лучше всего подходят для этого тяжелого труда.

— Из Вильямса получится отличный адвокат, — сказал Маркем.

— Парик ему исключительно пойдет, — отозвался я.

— Ну а ты, Маркем, — спросил Вильямс, — на что думаешь пустить свои дни и годы?

— Они ведь уже сочтены. Скоро меня повесят за убийство отца.

— Может, обождешь, пока я смогу тебя защищать?

— Зачем же тебе брать такое дело? Я уже виновен. Конечно, лучше бы не умирать, но от преступления своего я же все равно не отрекусь.

Насасывая зажатую передними зубами сигару, Вильямс сказал:

— Псих ненормальный этот Маркем, а?

— Да разве я могу не вынашивать планы мщения? Ведь она мне родная мать! Ну а как бы вы, мистер Вильямс, поступили на моем месте? Отвечайте же, как?

— Эх, Маркем, я бы в петлю раньше времени не совался. Это уж извини-подвинься.

— Слабо, Вильямс, слабо.

— Зато умно. — Он пнул кусок кокса и далеко проводил его взглядом. Он сказал: — Да у Маркема кишка тонка. Треплется только.

— Хорошая сигара, — сказал Маркем. — Дай бог чтоб не последняя.

— Да, — любезно согласился Вильямс. — Шикарно подымили.

Мы молча курили. Теперь мне кажется, что именно с того-то вечера в котельной все и началось. Не попадись мне Вильямс по пути на свое мероприятие в котельной, не угости нас Маркем сигарами, и все, наверное, пошло бы иначе. Никогда бы я не подружился с Маркемом; Вильямс так бы и остался злобным ничтожеством, и не видать ему его загадочной власти; а Маркем — кто его знает — еще избег бы западни, которую сам себе расставил.

Дружба у нас с Маркемом вышла странная. Маркем больше молчал и оживлялся только, когда речь заходила про смерть его матери. И все же он был скорей веселый, чем мрачный; скорей задумчивый, чем угрюмый. Мы с ним бродили по холмам за школой, обычно не перекидываясь и десятком фраз. И все равно очень сдружились. Я выяснил, что отец Маркема с мачехой теперь живут в Кении, что Маркем видится с ними только раз в году, на летние каникулы. Пасху и рождество он проводил с бабушкой на юге.

Еще одно было странно в нашей дружбе с Маркемом — поведение Вильямса. Он буквально лез к нам. Вечно увязывался с нами гулять. Трется рядом и нашептывает:

— У Маркема кишка тонка. Маркем псих ненормальный, а?

Маркем редко отвечал. Только растерянно смотрел на Вильямса и улыбался.

Во время наших прогулок Вильямс часто просил Маркема рассказать про несчастный случай на охоте во Флоренции, а это Маркему никогда не надоедало. По-моему, Вильямс его не раздражал. Наверное, он был вообще добрей нас всех к типам вроде Вильямса. Конечно, он был добрей, чем я. Меня, честно говоря, Вильямс доводил до белого каления. Как-то один на один я сорвался и спросил его, чего ему от нас надо. Он хмыкнул и притворился, что не понял.

— Чего ты за нами таскаешься? — сказал я. — Чего лезешь к Маркему?

Вильямс оскалился:

— А мне интересно.

— Чего тебе надо, Вильямс?

Но он не стал мне объяснять. Он сказал:

— Я нездоровый элемент.

Он снова оскалился и пошел. Этот эпизод не произвел на Вильямса никакого впечатления. Он по-прежнему не давал нам проходу, что-то молол о своем юридическом будущем или делился плодами терпеливого подслушивания. Когда мы были одни, Маркем больше не повторял свою знаменитую историю, даже избегал того, что с ней связано. Я начал догадываться, что, хоть отца он и вправду ненавидит, все это одни разговоры. До меня Маркем ни с кем в жизни не дружил, и он совершенно не привык к таким отношениям. Только постепенно, очень постепенно у нас прорезались другие темы.

Но Вильямс был вечно тут как тут, будто целью задался все туже и туже опутывать Маркема его собственной историей. Странный, надо думать, мы являли треугольник.

В начале учебного года наш директор Боджер попотчевал нас долгой и нудной речью, перечислил новых старост и обнародовал свежие пункты школьного распорядка. Покончив со всем этим, он прилично помолчал, Потом объявил:

— В жизни каждого из нас, мальчики, бывают периоды, когда надо мобилизовать все свои силы. Когда пращи и стрелы яростной судьбы требуют от нас стойкости, какой мы в себе не подозревали. Для одного из ваших и жарищей настало это страшное время. Прошу вас всех отнестись к нему с чуткостью. Прошу вас в этой четверги помочь ему, окружить вниманием и заботой. Это испытание не только для него, но и для всех нас. Это экзамен на человечность. Это проверка наших христианских чувств. С глубочайшим прискорбием сообщаю вам, мальчики, о внезапной насильственной смерти отца Ивэна Маркема вместе с супругой.

Маркем еще не приехал. Он опоздал на две недели, и каких только не ходило насчет него слухов и догадок. Поджер и иже с ним, кажется, ничего не знали о его привычных угрозах. Ну а мы, их подопечные, усомнились в точности представленных нам фактов, что мародеры мау-мау, вооруженные ножами, ворвались на африканскую ферму Маркемов. Что-то подозрительное совпадение, верно? Вдруг Маркем в конце концов перешел от слов к делу?

— Псих ненормальный этот Маркем, а? — сказал мне Вильямс.

Приехал Маркем совсем другой. Он не улыбался. Мы, замирая, ждали новой кровавой повести, но после отбоя в спальне Маркем теперь молчал. О матери он тоже больше не рассказывал; когда же кто-нибудь выражал ему сочувствие по поводу новой утраты, он как будто не мог взять в толк, о чем речь. Он совершенно стушевался и отступил на задний план. Он подчеркнуто избегал меня, и так кончилась наша недолгая дружба. Зато с Вильямсом они стали неразлучны.

Осень стояла, помню, на редкость красивая. Сухие красные листья с утра до вечера горели под неярким солнцем. Было тепло, и после уроков я часами один топтал можжевельник на наших холмах. Я трудно схожусь с людьми, и я скучал по Маркему.

Прошло несколько недель, и уже никто не сомневался в том, что родителей Маркема убили мау-мау. В общем-то, после всех рассказов Маркема и после планов, которыми он с нами делился, нам могло бы быть страшно и неприятно жить бок о бок с таким малым. Ничего подобного. Маркем сам как умер, какой уж тут страх. Чем больше мы к нему приглядывались, тем больше убеждались, что он ни сном ни духом не замешан в убийстве. Хоть сам был на ферме и остался цел.

Я считал, что, кроме меня, никому не ясно, чем грозит сближение Маркема с Вильямсом. Я знал, на что способен Вильямс. Он все что-то ему нашептывал, грязно, воровато улыбался, так и буравил Маркема своими глазками. Я мучился и не знал, как быть.

Как-то вечером я пошел в город еще с одним мальчиком, его звали Блок. Мы решили посидеть в кафе, выпить чаю с пирожными, а если позволит обстановка, то и побаловаться запретным куревом.

— Ну и место, — заявил Блок, когда мы уселись за столик. — И чего мы сюда пришли?

— А больше тут некуда.

— Зато уж Боджер и его шатия в такую пакость не сунутся. А оказывается, наш грозный Вильямс тоже здесь с Маркемом.

Они сидели за столиком в нише. Говорил, конечно, Вильямс; он ковырял свои прыщи. Вот он взял с общей тарелки пронзительного цвета пирожное. Пирожное с виду было неаппетитное, даже несъедобное. Он обгрыз его и положил обратно на тарелку.

— И чего Маркем в нем нашел? — спросил Блок.

Я покачал головой. Блок был простая душа, но, когда он снова заговорил, оказалось, что он гораздо глубже, чем я думал. Он наклонил голову к плечу и сказал:

— Вильямс ненавидит Маркема. Это ясно, как апельсин. А Маркем его боится. Ты ведь дружил с Маркемом. В чем там дело, а?

Снова я покачал головой. Но Блок попал в точку. Эта дружба держалась на ненависти Вильямса. Маркему была необходима ненависть, что ли; и с тех пор как не стало отца, он, что ли, пробавлялся необъяснимой ненавистью Вильямса к нему самому. Сложно, конечно, но что-то такое тут, видимо, было.

— Может, мне надо что-то предпринять? — сказал я. — Вильямс отпетая дрянь. Он на все способен.